Чистый понедельник краткое содержание брифли. Чистый понедельник. Любовь и трагедия

Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов — и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, — в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды — оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие... Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер — от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну»... Чем все это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно — так же, как говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения — совсем близки мы все еще не были; и все это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании — и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведенным возле нее. Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. Я как-то спросил: «Зачем?» Она пожала плечом: «А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того, меня интересует история...» Жила она одна, — вдовый отец ее, просвещенный человек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой много места занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино, на котором она все разучивала медленное, сомнамбулически прекрасное начало «Лунной сонаты», — только одно начало, — на пианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядные цветы, — по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие, — и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила: «Спасибо за цветы...» Я привозил ей коробки шоколаду, новые книги — Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, — и получал все то же «спасибо» и протянутую теплую руку, иногда приказание сесть возле дивана, не снимая пальто. «Непонятно почему, — говорила она в раздумье, гладя мой бобровый воротник, — но, кажется, ничего не может быть лучше запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату...» Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: «Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать», — но сама и обедала и ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью ее была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех... Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже «неприлично красив», как сказал мне однажды один знаменитый актер, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. «Черт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то», — сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной веселости, настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все как будто во что-то мысленно вникала; лежа на диване с книгой в руках, часто опускала ее и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читать. — Вы ужасно болтливы и непоседливы, — говорила она, — дайте мне дочитать главу... — Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может быть, не узнал бы вас, — отвечал я, напоминая ей этим наше знакомство: как-то в декабре, попав в Художественный кружок на лекцию Андрея Белого, который пел ее, бегая и танцуя на эстраде, я так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом со мной и сперва с некоторым недоумением смотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и я тотчас весело обратился к ней. — Все так, — говорила она, — но все-таки помолчите немного, почитайте что-нибудь, покурите... — Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня! — Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае, вы у меня первый и последний. Вам этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить... И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столике за отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки, блюдечки, говоря, что придет в голову: — Вы дочитали «Огненного ангела»? — Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать. — А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина? — Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю. — Все-то вам не нравится! — Да, многое... «Странная любовь!» — думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него... «Странный город! — говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. — Василий Блаженный — и Спас-на-Бору, итальянские соборы — и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах...» Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване только в одном шелковом архалуке, отороченном соболем, — наследство моей астраханской бабушки, сказала она, — сидел возле нее в полутьме, не зажигая огня, и целовал ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело... И она ничему не противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы — она давала их, дыша уже порывисто, но все молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не было перед этим: — Куда нынче? В «Метрополь», может быть? И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем. Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке: — Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь... Это меня не обезнадежило. «Там видно будет!» — сказал я себе в надежде на перемену ее решения со временем и больше не заговаривал о браке. Наша неполная близость казалась мне иногда невыносимой, но и тут — что оставалось мне, кроме надежды на время? Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте и тишине, я схватился за голову: — Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя! Она промолчала. — Да, все-таки это не любовь, не любовь... Она ровно отозвалась из темноты: — Может быть. Кто же знает, что такое любовь? — Я, я знаю! — воскликнул я. — И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье! — Счастье, счастье... «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету». — Это что? — Это так Платон Каратаев говорил Пьеру. Я махнул рукой: — Ах, бог с ней, с этой восточной мудростью! И опять весь вечер говорил только о постороннем — о новой постановке Художественного театра, о новом рассказе Андреева... С меня опять было довольно и того, что вот я сперва тесно сижу с ней в летящих и раскатывающихся санках, держа ее в гладком мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залу ресторана под марш из «Аиды», ем и пью рядом с ней, слышу ее медленный голос, гляжу на губы, которые целовал час тому назад, — да, целовал, говорил я себе, с восторженной благодарностью глядя на них, на темный пушок над ними, на гранатовый бархат платья, на скат плеч и овал грудей, обоняя какой-то слегка пряный запах ее волос, думая: «Москва, Астрахань, Персия, Индия!» В ресторанах за городом, к концу ужина, когда все шумней становилось кругом в табачном дыму, она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать цыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора, с гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевало с низким лбом под дегтярной челкой... Она слушала песни с томной, странной усмешкой... В три, в четыре часа ночи я отвозил ее домой, на подъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех ее воротника и в каком-то восторженном отчаянии летел к Красным воротам. И завтра и послезавтра будет все то же, думал я, — все та же мука и все то же счастье... Ну что ж — все-таки счастье, великое счастье! Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Я приехал, и она встретила меня уже одетая, в короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в черных фетровых ботиках. — Все черное! — сказал я, входя, как всегда, радостно. Глаза ее были ласковы и тихи. — Ведь завтра уже чистый понедельник, — ответила она, вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в черной лайковой перчатке. — «Господи владыко живота моего...» Хотите поехать в Новодевичий монастырь? Я удивился, но поспешил сказать: — Хочу! — Что ж все кабаки да кабаки, — прибавила она. — Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище... Я удивился еще больше: — На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье? — Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнего архиепископа. И вот представьте себе: гроб — дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной черной вязью — красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями... — Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии! — Это вы меня не знаете. — Не знал, что вы так религиозны. — Это не религиозность. Я не знаю что... Но я, например, часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого... Так вот: диаконы — да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, — то один хор, то другой, — и все в унисон, и не по нотам, а по «крюкам». А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег... Да нет, вы этого не понимаете! Идем... Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу, — солнце только что село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики, — она вдруг обернулась, почувствовав это: — Правда, как вы меня любите! — сказала она с тихим недоумением, покачав головой. Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом: — Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра! Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле которых покорно сидел на козлах мой Федор. — Поездим еще немножко, — сказала она, — потом поедем есть последние блины к Егорову... Только не шибко, Федор, — правда? — Слушаю-с. — Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем его искать... И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в Грибоедовском переулке; но кто ж мог указать нам, в каком доме жил Грибоедов, — прохожих не было ни души, да и кому из них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно стемнело, розовели за деревьями в инее освещенные окна... — Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, — сказала она. Я засмеялся: — Опять в обитель? — Нет, это я так... В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где в углу, перед черной доской иконы богородицы троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на черный кожаный диван... Пушок на ее верхней губе был в инее, янтарь щек слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, — я не мог отвести восторженных глаз от ее лица. А она говорила, вынимая платочек из душистой муфты: — Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и богородица троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы — барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву. — Могу, могу! — отвечал я. — И давайте закажем обед си́лен! — Как это «си́лен»? — Это значит — сильный. Как же вы не знаете? «Рече Гюрги...» — Как хорошо! Гюрги! — Да, князь Юрий Долгорукий. «Рече Гюрги ко Святославу, князю Северскому: „Приди ко мне, брате, в Москову“ и повеле устроить обед силен». — Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский! Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись от волнения, но подошел половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил: — Извините, господин, курить у нас нельзя... И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой: — К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке... — И к наважке хересу, — прибавила она, радуя меня доброй разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер. И я уже рассеянно слушал, что она говорила дальше. А она говорила с тихим светом в глазах: — Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. «Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном...» Я шутя сделал страшные глаза: — Ой, какой ужас! Она, не слушая, продолжала: — Так испытывал ее бог. «Когда же пришло время ее благостной кончины, умолили бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние...» И опять моя рассеянность сменилась удивлением и даже тревогой: что это с ней нынче? И вот, в этот вечер, когда я отвез ее домой совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани: — Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньте десяти. Завтра «капустник» Художественного театра. — Так что? — спросил я. — Вы хотите поехать на этот «капустник»? — Да. — Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих «капустников»! — И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать. Я мысленно покачал головой, — все причуды, московские причуды! — и бодро отозвался: — Ол райт! В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено, — люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом «Лунной сонаты» — все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, — звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошел — она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам черные лоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки. — Вот если бы я была певица и пела на эстраде, — сказала она, глядя на мое растерянное лицо, — я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него... На «капустнике» она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, — оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом: — Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье! И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял ее руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня: — А это что за красавец? Ненавижу. Потом захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка — и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал: — Дозвольте пригласить на полечку Транблан... И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:

Пойдем, пойдем поскорее
С тобой польку танцевать!

В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьезно: — Конечно, красив. Качалов правду сказал... «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном...» Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, — «какой-то светящийся череп», — сказала она. На Спасской башне часы били три, — еще сказала: — Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву... Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала: — Отпустите его... Пораженный, — никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, — я растерянно сказал: — Федор, я вернусь пешком... И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с нее скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шелковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошел в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье... Я встал и подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные нити длинных, висевших вдоль лица волос. — Вот все говорил, что я мало о нем думаю, — сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне: — Нет, я думала... На рассвете я почувствовал ее движение. Открыл глаза — она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и ее тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря: — Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один бог знает... И прижалась своей щекой к моей, — я чувствовал, как моргает ее мокрая ресница. — Я все напишу, как только приеду. Все напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала... И легла на подушку. Я осторожно оделся, робко поцеловал ее в волосы и на цыпочках вышел на лестницу, уже светлеющую бледным светом. Шел пешком по молодому липкому снегу, — метели уже не было, все было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и из пекарен. Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку... Кто-то потрогал меня за плечо — я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез. — Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех! Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко — ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг... Пусть бог даст сил не отвечать мне — бесполезно длить и увеличивать нашу муку...» Я исполнил ее просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться — равнодушно, безнадежно... Прошло почти два года с того чистого понедельника... В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, — стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами, поехал по Грибоедовскому переулку — и все плакал, плакал... На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще: — Нельзя, господин, нельзя! — Как нельзя? В церковь нельзя? — Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч... Я сунул ему рубль — он сокрушенно вздохнул и пропустил. Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, — уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот. 12 мая 1944

Главные герои познакомились случайно, в декабре. Слушая лекцию Андрея Белого, юноша хохотал и вертелся так, что оказавшаяся рядом девушка, сначала смотревшая на него с некоторым недоумением, в конце концов тоже рассмеялась. После этого он каждый вечер ехал в квартиру героини, которую она снимала только из-за прекрасного вида, открывающегося на храм Христа Спасителя.

Вечером влюбленные отправлялись обедать в дорогие рестораны, ходили на различные концерты, посещали театры... Он не знал, чем закончится эта связь, и даже старался не допускать у себя подобных мыслей, поскольку она навсегда пресекала разговоры о будущем. Так начинает Бунин "Чистый понедельник". Краткое содержание рассказа, опубликованного в 1944 году, представляем вашему вниманию.

Героиня

Героиня была непонятна и загадочна. Отношения влюбленных были неопределенны и странны, поэтому юноша постоянно находился в мучительном ожидании, неразрешающемся напряжении. Однако каждый час, разделенный с героиней, был для него счастьем.

Девушка находилась в Москве одна (ее отец, просвещенный человек из купеческого знатного рода, был вдовцом и жил в Твери уже на покое), училась на курсах (просто потому, что ей нравилась история) и непрестанно разучивала начало одной мелодии - "Лунной сонаты", только лишь начало. Он дарил ей цветы, модные книги и шоколад, в ответ получая лишь рассеянное и равнодушное "Спасибо...". Казалось, ее ничего не интересовало, не было нужно, но цветы она все-таки выбирала определенные, все подаренные книги прочитывала, съедала шоколад, обедала с аппетитом.

Лишь дорогой мех и одежда были ее единственной явной слабостью, что отмечает Бунин ("Чистый понедельник"). Краткое содержание было бы неполным без описания характеров юноши и девушки.

Две противоположности

Оба героя была здоровы, богаты, молоды и очень хороши собой, настолько, что на концертах и в ресторанах их провожали восторженными взглядами. Он был родом откуда-то из Пензенской губернии, красив "итальянской" южной красотой. Характер героя был соответствующий: веселый, живой, постоянно готовый к улыбке. Красота девушки была какая-то персидская, индийская, и насколько он был непоседлив и болтлив, настолько она была задумчива и молчалива.

Сомнения героя

Описывая краткое содержание "Чистый понедельник", необходимо отметить и сомнения, владевшие порой героем. Даже когда он внезапно порывисто и жарко целовал ее, она не сопротивлялась этому, но всегда молчала. А когда ощущала, что герой не в силах справиться с собой, отстранялась молча, уходила в свою спальню и одевалась для выезда. Девушка сказала, что не годится в жены. Молодой человек думал: "Там видно будет!" - и никогда после этого не заговаривал о браке.

Иногда, однако, такое положение было для кавалера невыносимо мучительным. Он начинал думать, что это не любовь. Сказав об этом девушке, герой услышал в ответ, что никто не знает в действительности, что такое любовь. После этого они весь вечер снова говорили лишь о постороннем, и молодой человек вновь радовался тому, что просто находится рядом, слышит ее голос, смотрит на губы, которые час назад целовал.

Прощеное воскресенье

Продолжаем описывать главные события рассказа, который создал Бунин ("Чистый понедельник"). Краткое содержание их следующее. Прошли два месяца зимы, январь и февраль, а затем и Масленица. Героиня оделась во все черное в прощеное воскресенье, сообщив, что завтра чистый понедельник, и подала своему кавалеру идею отправиться в Он смотрел на нее удивленно, а она рассказывала про искренность и красоту похорон некоего архиепископа-раскольника, про хора, про посещения кремлевских соборов в одиночестве... Затем они долго гуляли по Новодевичьему кладбищу, навестили могилы Чехова и Эртеля, долго и безуспешно искали дом, где жил Грибоедов, после чего направились в Охотный ряд, в трактир.

Здесь было тепло и находилось множество извозчиков. Героиня сказала, что эта Русь сохранилась теперь лишь где-нибудь в северных монастырях, и что она когда-нибудь уйдет в самый глухой из них. Снова он смотрел на нее с беспокойством и удивлением: что с ней сегодня, опять причуды? Этот вопрос задает себе герой, а вместе с ним и Бунин.

Чистый понедельник

Краткое содержание дальнейших событий следующее. На следующий день девушка попросила отвезти ее в театр, на капустник, хотя и сказала, что нет ничего пошлее его. Здесь она непрестанно курила и внимательно смотрела на актеров, которые кривлялись под дружный хохот публики. Один из них с напускной жадностью смотрел на нее, а затем, припав к руке, спросил о ее кавалере: "Что это за красавец? Ненавижу". Выходя с капустника в третьем часу ночи, она полушутя, полусерьезно сказала, что актер был, безусловно, прав, "конечно, красив". Против обыкновения, в тот вечер она отпустила экипаж.

В квартире героиня сразу направилась в спальню, сняла платье и в одних туфлях, расчесывая гребнем свои черные волосы, стоя перед трюмо, сказала: "Говорил, что я мало о нем думаю. Нет, я думала".

Расставание

Утром герой проснулся, ощутив на себе ее пристальный взгляд. Девушка сообщила, что вечером уезжает в Тверь, причем не знает, надолго ли, обещала написать, как только прибудет на место.

Вот дальнейшие события рассказа, их краткое содержание. Бунин И. А. продолжает следующим образом. Полученное через две недели письмо было лаконично - твердая, хотя и ласковая, просьба не ждать, не предпринимать попыток увидеть и найти героиню. Девушка говорила, что пока побудет послушницей, а затем, возможно, решится стать монахиней. Он долго пропадал в кабаках, все больше опускаясь. Затем начал понемногу оправляться - безнадежно, равнодушно...

Два года спустя

С того дня прошло почти 2 года. В подобный тихий вечер герой взял извозчика и направился в Кремль. Здесь он долго не молясь стоял в Архангельском соборе, после чего много ездил, как два года назад, по темным улицам и плакал.

Он посмотрел на них, и вдруг одна из девушек подняла голову и в темноте посмотрела на него, как будто видя. Что могла она различить, как почувствовала присутствие юноши? Он повернулся и неслышно вышел из ворот.

Так заканчивает свой рассказ Бунин И.А. ("Чистый понедельник"). Краткое содержание по главам интересное и интригующее.

Чистый понедельник - рассказ И.Бунин а, написан в 1944г.

События рассказа происходят в Москве, повествование от главного героя.

Зимняя Москва погружалась в сумерки. По улице на санках ехал безымянный герой нашего рассказа. Двигался он от Красных Ворот к храму Христа Спасителя. Возле собора жила вторая героиня рассказа, его возлюбленная.

Он навещал ее каждый день, они вместе посещали театр, концерты, часто ходили по ресторанам. Казалось бы они типичная влюбленная счастливая пара. Но на самом деле ихние отношения были странными. У неё не было никаких совместных планов на будущее.

Она сама установила тайну, ее жизнь, ее поступки часто были непонятными для него. Например, она училась на курсах, но почти не посещала их. Родители ее купцы, но умерли. Снимала угловую квартиру, изысканно обставленную, с портретом Толстого на стене и красивым видом на Москву. Любила играть Лунную сонату на дорогом пианино. Девушка любит одиночество и много читает книг.

Он постоянно регулярно посещал ее, привозил много подарков, книги, шоколад. Каждую субботу заказывал для нее нарядные цветы. Лежа на своем турецком диване, она равнодушно принимала его подарки. Казалось бы все это ей не нужно, но она читала все книги, ела весь шоколад. Дорогая и хорошая одежда была ее слабостью. Как пара они смотрелись чуть ли не идеально: молодые, и красивые они привлекали внимание многих окружающих. «Неприлично красив»,- так описывал его один известный актер.

Ее красота тоже была великолепной, восточного типа. Выходя на публику с ним она не стеснялась дорогих украшений. Но характеры у них были разные. Он был веселый, любил много болтать. Она же, чаще молчала, задумываясь о чем то своем, отстраненном. Познакомились в Художественном кружке, случайно оказавшись рядом в кресле. Часто взгляды на разные вещи у них расходились, тем не менее они были вместе. Он часто напоминал о своей любви, даже обвиняя ее в невнимании к себе. Любовь их была довольно странноватой. Так продолжалось месяцами, пока не наступило Прощеное Воскресенье.

Он заехал к ней вечером. Она выразила желание поехать в Новодевичий Монастырь, чему он удивился. Вместе они ходили по заснеженному кладбищу, он смотрел на ее следы. Он очень удивился тем что она сама часто посещает храмы, соборы. Оказалось плохо он ее знал. После этой немного грустной прогулки, они прокатились по Москве, почему-то ища на Ордынке дом Грибоедова, а потом поехали ужинать в трактир Егорова. Там было очень людно и душно. Пройдя в другую комнату, они нашли место возле иконы Богородицы Троеручницы. Она рассказывала ему о своем посещении Зачатьевского монастыря. Ей там очень понравилось, вздыхая, она сказала что уйдет в монастырь когда-то. Наш герой от этого заявление всерьез взволновался, и добавил что и сам в такого случае уйдет куда-то подальше. Они заказали еды. Сегодня она была особенно разговорчивой, но ее рассказы взволновали его еще больше. Сегодня с ней что-то не так, подумал он.

Следующим днем, вечером наши герои поехали в Театр, на "Капустник". Это была ее вчерашняя инициатива. Она вела себя слегка странно, много курила, потом танцевала, вызывая восхищение в окружающих. Он проводил ее до дома и зашел в квартиру. Она ушла в спальню. С волнением он заглянул туда и увидел свою богиню без платья в одних туфлях. Этой ночью они были вместе. На рассвете он проснулся, а она сказала ему что уезжает в Тверь на неопределенное время. Попросила оставить ее, обещав написать письмо.

Письмо пришло. Она сообщала ему, что идет на послушания, а потом возможно пострижется в монахини. Просила также не искать ее, и не мучить обоих. Наш герой долгое время пропадал по кабакам, пытаясь забыться. В четырнадцатом году под Новый год он поехал в Архангельский Собор, а после этого на Ордынку. Ему внезапно захотелось зайти Марфо-Мариинску обитель. Оказалось прямо сейчас там молится великая княгиня и князь. Войдя во двор, он увидел как из церкви выходит княгиня, а за ней вереница поющих инокинь или сестер. Одна из них внезапно подняла голову и устремила свой взгляд куда-то вперед, прямо на него. Она почувствовала его еще до того как посмотрела. Наши герои узнали друг друга, они молча поняли все. Он повернулся и тихо вышел из двора храма.

Они познакомились в декабре, случайно. Он, попав на лекцию Андрея Белого, так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом и сперва с некоторым недоумением смотревшая на него, тоже рассмеялась. Теперь каждый вечер он ехал в её квартиру, снятую ею исключительно ради чудесного вида на храм Христа Спасителя, каждый вечер возил её обедать в шикарные рестораны, в театры, на концерты… Чем все это должно было кончиться он не знал и старался даже не думать: она раз и навсегда отвела разговоры о будущем.

Она была загадочна и непонятна; отношения их были странны и неопределенны, и это держало его в постоянном неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании. И все же, каким счастьем был каждый час, проведенный рядом с ней…

В Москве она жила одна (вдовый отец её, просвещенный человек знатного купеческого рода жил на покое в Твери), зачем-то училась на курсах (ей нравилась история) и все разучивала медленное начало «Лунной сонаты», одно только начало… Он задаривал её цветами, шоколадом и новомодными книгами, получая на все это равнодушное и рассеянное «Спасибо…». И похоже было, что ей ничто не нужно, хотя цветы все-таки предпочитала любимые, книги прочитывала, шоколад съедала, обедала и ужинала с аппетитом. Явной слабостью её была только хорошая одежда, дорогой мех…

Они оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах и на концертах их провожали взглядами. Он, будучи родом из Пензенской губернии, был тогда красив южной, «итальянской» красотой и характер имел соответствующий: живой, веселый, постоянно готовый к счастливой улыбке. А у нее красота была какая-то индийская, персидская, и насколько он был болтлив и непоседлив, настолько она была молчалива и задумчива… Даже когда он вдруг целовал её жарко, порывисто, она не противилась, но все время молчала. А когда чувствовала, что он не в силах владеть собой, спокойно отстранялась, уходила в спальню и одевалась для очередного выезда. «Нет, в жены я не гожусь!» - твердила она. «Там видно будет!» - думал он и никогда больше не заговаривал о браке.

Но иногда эта неполная близость казалась ему невыносимо мучительной: «Нет, это не любовь!» - «Кто же знает, что такое любовь?» - отвечала она. И опять весь вечер они говорили только о постороннем, и опять он радовался только тому, что просто рядом с Ней, слышит её голос, глядит на губы, которые целовал час тому назад… Какая мука! И какое счастье!

Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощеное воскресенье она оделась во все черное («Ведь завтра же чистый понедельник!») и предложила ему поехать в Новодевичий монастырь. Он удивленно смотрел на нее, а Она рассказывала про красоту и искренность похорон раскольничьего архиепископа, про пение церковного хора, заставляющее трепетать сердце, про свои одинокие посещения кремлевских соборов… Потом они долго бродили по Новодевичьему кладбищу, посетили могилы Эртеля и Чехова, долго и бесплодно искали дом Грибоедова, а не найдя его, отправились в трактир Егорова в Охотном ряду.

В трактире было тепло и полно толсто одетыми извозчиками. «Как хорошо, - сказала она. - И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь… Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой!» И прочитала наизусть из древнерусских сказаний: «…И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…». И опять он смотрел с удивлением и беспокойством: что с ней нынче? Всё причуды?

На завтра она просила отвезти её на театральный капустник, хотя и заметила, что нет ничего пошлее их. На капустнике она много курила и пристально смотрела на актеров, кривлявшихся под хохот публики. Один из них сначала с деланной мрачной жадностью смотрел на нее, потом, пьяно припав к руке, справился о её спутнике: «А что это за красавец? Ненавижу»… В третьем часу ночи, выходя с капустника, Она не то шутя, не то серьезно сказала: «Он был прав. Конечно, красив. «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном…». И в тот вечер против обыкновения попросила отпустить экипаж…

А в тихой ночной квартире сразу прошла в спальню, зашуршала снимаемым платьем. Он подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные волосы. «Вот все говорил, что я мало о нем думаю, - сказала она. - Нет, я думала…» …А на рассвете он проснулся от её пристального взгляда: «Нынче вечером я уезжаю в Тверь, - сказала она. - Надолго ли, один бог знает… Я все напишу, как только приеду. Прости, оставь меня теперь…»

Письмо, полученное недели через две было кратко - ласковая, но твердая просьба не ждать, не пытаться искать и видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг…» И он не искал, долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться - равнодушно, безнадежно…

Прошло почти два года с того чистого понедельника… В такой же тихий вечер он вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Долго стоял, не молясь, в темном Архангельском соборе, затем долго ездил, как тогда, по темным переулкам и все плакал, плакал…

На Ордынке остановился у ворот Марфо-Мариинской обители, в которой горестно и умиленно пел девичий хор. Дворник не хотел было пропускать, но за рубль, сокрушенно вздохнув, пропустил. Тут из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, потянулась белая вереница поющих монахинь, с огоньками свечек у лиц. Он внимательно смотрел на них, и вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову и устремила взгляд темных глаз в темноту, будто видя его. Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать Его присутствие? Он повернулся и тихо вышел из ворот.

Рассказ Бунина «Чистый понедельник» был написан в 1944 году и вошел в сборник автора посвященный теме любви «Темные аллеи». Произведение относится к литературному направлению неореализм. Ведущим художественным приемом рассказа является антитеза – автор противопоставляет образы героя и героини, быт и духовность, город и монастырь и т. д., подводя читателя к центральной проблеме произведения – проблеме русского национального характера, раскрытого через образ главной героини.

Главные герои

Герой-рассказчик – влюбленный юноша родом из Пензенской губернии. Был внешне «неприлично красив», с «южным», живым, располагающим характером. От его лица ведется повествование.

Героиня – возлюбленная рассказчика, девушка с яркой внешностью – смугло-янтарным лицом, черными густыми волосами и черным, как бархатный уголь, глазами. Одна снимает квартиру в Москве, в конце произведения уходит в монастырь.

Каждый зимний вечер повествователь ездил «от Красных ворот к храму Христа Спасителя» , напротив которого жила его возлюбленная. Ежедневно он возил ее по ресторанам, в театры, на концерты.

Возлюбленная повествователя училась на исторических курсах, хотя и посещала их редко. Ее отец – вдовец, человек «знатного купеческого рода, жил на покое в Твери» , а девушка сама снимала угловую квартиру на пятом этаже ради живописного вида на Москву. В ее квартире было две комнаты. В первой стоял турецкий диван (над ним висел портрет Толстого) и дорогое пианино, на котором героиня разучивала начало «Лунной сонаты» .

Герой постоянно дарил возлюбленной цветы, книги, шоколад. Девушка принимала их небрежно и рассеянно, лежа на диване, но всегда благодарила. «Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом» , хотя она обо всем имела свое мнение, любила вкусно поесть. «Явной слабостью ее была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех…» .

Они представляли собой яркую пару. Юноша был внешне похож на итальянца, девушка обладала «какой-то индийской, персидской» красотой. Насколько герой «был склонен к болтливости, к простосердечной веселости» , настолько героиня молчалива, она много читала.

Они познакомились в декабре на лекции Андрея Белого, который пел свою лекцию, бегая по сцене. Рассказчик так «вертелся и хохотал» , что девушка, по случайности севшая рядом с ним, сама развеселилась.

Иногда, не видя взаимности, юноша упрекал возлюбленную в равнодушии. Девушка отвечала, что кроме отца и его у нее никого нет: «вы у меня первый и последний» . Она не противилась его ласкам, но в последний момент отстраняла, уходила в другую комнату и возвращалась уже одетой для вечерних прогулок. Как-то герой заговорил с ней о браке. Девушка ответила, что она не годится в жены. Герой понимал, что ему остается лишь надеяться, хотя имеющийся порядок вещей иногда был для него невыносимым.

Январь, февраль, начало и конец Масленицы были счастливым периодом для героя – он возил возлюбленную по ресторанам, театрам, восхищаясь своей спутницей. В Прощеное воскресенье по инициативе героини они отправляются в Новодевичий монастырь. Девушка рассказывает, что вчера утром была на Рогожском кладбище, где хоронили архиепископа, восторженно вспоминает происходившее. Юноша удивился, откуда она так много знает о церкви и церковных санах, на что героиня ответила, что по утрам, когда он «не таскает ее по ресторанам» , она ходит в кремлевские соборы.

Гуляя, они зашли на кладбище Новодевичьего монастыря. В какой-то момент героиня замечает обожающий взгляд юноши и, обернувшись, с тихим недоумением говорит: «правда, как вы меня любите» . Вечером «на блинах» в трактире у Егорова девушка «с тихим светом в глазах» рассказывает о монастырях и летописях, мимолетно упоминая, что, возможно, сама уйдет «в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский» монастырь. Ее слова обеспокоили героя.

На следующий день героиня просит отвезти ее на «капустник» Художественного театра. Приехав к ней вечером, герой удивился тому, что в прихожей у девушки было необычно светло, «а пианино звучало началом «Лунной сонаты» - все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти» . Когда он хлопнул дверью, пианино смолкло, и девушка вышла к нему в черном бархатном платье.

На «капустнике» героиня много курила, постоянно пила шампанское, затем танцевала польку с одним из актеров. Возвращались домой они в три часа ночи. К удивлению юноши, девушка сказала отпустить кучера, и они вдвоем поднялись к ней в квартиру. На рассвете, разбудив юношу, девушка сообщает, что вечером уезжает в Тверь и, плача, просит оставить ее одну.

Через две недели герой получил письмо: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг… Пусть бог даст сил не отвечать мне - бесполезно длить и увеличивать нашу муку…» . Юноша исполнил ее просьбу. Тяжело переживая случившееся, он пропадал по «по самым грязным кабакам» , но потом «равнодушно, безнадежно» начал «понемногу оправляться» .

Почти через два года с того чистого понедельника, «в четырнадцатом году, под Новый год» герой посещает Архангельский собор, где долго стоит, не молясь. Проезжая по их местам, юноша не мог сдержать слез. Остановившись у ворот Марфо-Мариинской обители, герой услышал пение девичьего хора. Сунув дворнику рубль, юноша заходит внутрь двора и становится свидетелем крестного хода: из церкви вышла княгиня, а за ней «белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер» . Одна из идущих вдруг подняла голову и посмотрела темными глазами в темноту, словно почувствовав там присутствие героя. Он «повернулся и тихо вышел из ворот» .

Заключение

Бунин, размышляя о своем рассказе, писал: «Благодарю бога, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник»». И действительно, рассказ поражает глубиной тематики, заставляя задуматься о самых важных вопросах в нашей жизни: вопросах выбора между «мирским», человеческим счастьем и духовностью, стремлением к богу, самопознанием. Главная героиня делает выбор в пользу последнего, объясняя свой выбор словами персонажа Толстого – Платона Каратаева: «Счастье [«мирское»] наше, дружок, как вода в бредне: тянешь - надулось, а вытащишь - ничего нету».

Представленный на сайте пересказ произведения «Чистого понедельника» будет полезен школьникам, студентам и всем, кто хочет ознакомиться с сюжетом рассказа.

Тест по рассказу

После прочтения краткого содержания рассказа Бунина предлагаем пройти тест:

Рейтинг пересказа

Средняя оценка: 4.2 . Всего получено оценок: 3227.